Валерий Золотухин: «А мне нравится жизнь!»

Когда человек жив-здоров и по-прежнему занимается своим делом, это воспринимается окружающими как должное. Но когда он уходит, и его отсутствие ощущается как огромная зияющая дыра в пространстве, приходит понимание: ушла Личность. Более двадцати лет назад я была еще начинающим журналистом и сотрудничала внештатно с одной из нижегородских газет. Приходилось часто ездить в Москву за материалом о звездах. В один из таких приездов мне с коллегой Верой Звездовой и удалось познакомиться с Валерием Сергеевичем Золотухиным.

«Моя душа - на Алтае»

То, что Золотухин, даже живя много лет в столице, оставался сердцем на своей родине, в алтайском селе Быстрый Исток, было понятно с первых секунд разговора. Звоню артисту по телефону, чтобы договориться о встрече в Москве.

- А вы из какого города? - спрашивает Золотухин.

- Из Нижнего, - отвечаю, думая, что уж поговорку «Нижний – Москве сосед ближний» актер помнит.

- Тагила? – следует вопрос от Валерия Сергеевича.

Наши спонтанные реакции выдают наш настрой, наше глубинное мировосприятие: конечно же, для Золотухина, не забывавшем о своем родном крае, далеком от столиц, Нижний Тагил был ближе. Уже дома, в квартире на улице Кедрова, артист прокомментировал свою реплику так: «Ну а чего ж вы хотите? Моя душа до сих пор на Алтае».

- Знаете, а я ведь был самоуверенным, а, может, просто наивным алтайским парнишкой, - смеялся Золотухин. - Представьте себе, в 17 лет я думал, что вот приеду в Москву, и завтра же буду в Малом театре играть Хлестакова. Смешно, конечно. В поезде мой попутчик, артист цирка, мне так и сказал: «Ну куда ты прешься? Понюхай-ка сначала пыль сцены, поварись вов сем. Иначе хребет сломаешь». Но у меня все сложилось удачно: хребет не сломали. Сразу поступил в ГИТИС, где был самым молодым на курсе. У меня тогда еще и голос до конца не оформился, а отделение-то было вокальным. Фактически педагоги принимали на учебу «кота в мешке»! Наверное, не смогли противостоять моему напору. Думаю, моя сила была в детской уверенности, что меня там ждут.

«Меня всегда тянуло к перу»

Золотухин вел беседу неспешно, словно у него, занятого человека, масса свободного времени. Было ощущение, что он купался в каждом слове, которое произносил сам и которое слышал от собеседника. Так ведет себя настоящий мастер слова, который чутко прислушивается к жизни.

- Писать я начал с дневников: мне посоветовали их вести мастера и старшие студенты. «Записывай все, что видишь и слышишь, -говорили они мне, - пригодится!» Постепенно у меня начало что-то получаться. А это заражает. Да и стипендии не хватало. Тут я вспомнил героев Джека Лондона и Дорошевича, которые зарабатывали себе на жизнь фельетонами. Самоирония Золотухина добрая, сердечная, словно перед глазами он видит самого себя, смешного, самоуверенного вчерашнего школьника.

-Тогда в Москве выступал итальянский певец Мадуньи. Была у него песня «Качели»: тарира-та-та, - артист с тихой улыбкой напевает. – Ну я и написал о нем статью. Разгромную. Принес в «Вечернюю Москву». Ну а мне там сказали, что, мол, Мадуньи –артист с мировым именем, о нем маститые критики пишут, а тут какой-то студент оперетты накатал. Не понравилось ему видите ли! Да ты кто такой?! Но добавили: «Вообще-то перо у вас строчит. Пишите, приносите».

И тогда Золотухин написал о беспорядках в студенческом общежитии и отнес в «Московский комсомолец».

- Я тогда чуть не вылетел не только из комсомола, но и из ГИТИСа, - смеялся Золотухин. – Но писать не бросил. Тянуло меня, понимаешь ли, к перу- и все тут. О чем пишу? О себе как человеческой субстанции. О противоречиях между городом и деревней, между собой тогдашним и собой нынешним. О том, не плюнул ли в источник, из которого пил и черпал силы, не замутил ли его.

Золотухин глубоко задумался и смотрел в глаза собеседнику, но казалось, что внутрь самого себя.

-В жизни один компромисс влечет за собой другой. Через много-много лет все дурное возвращается бумерангом. Тебе, может, казалось, что о каком-то твоем поступке никто никогда не узнает. Но существуют деревья, звезды, ветер, небо, наконец- совесть. Они обязательно все это тебе вернут.

Об Эфросе и Любимове

В те годы Таганка переживала свои не самые лучшие времена: смена руководства, внутренние дрязги: знаменитый театр жил, скорее былой славой, прошлыми легендами, чем настоящим. Поэтому речь не могла не пойти о родном театре артиста, который поработал и с Любимовым, и с Эфросом.

- В творческом плане Любимов и Эфрос очень разные-рассказывал Золотухин. - А что может быть лучше для артиста? Это как глоток свежего воздуха . И актер всегда должен верить постановщику: иначе нельзя работать. Любимов это понимал. В 1975 году Юрий Петрович пригласил Эфроса поставить у нас «Вишневый сад», где я играл Петю Трофимова. Любимова как главного режиссера не все устраивало в постановке Эфроса. Но когда я его спросил: «Так кому же мне верить?», Любимов ответил: «Эфросу! Спектакль ставит постановщик».

Валерий Сергеевич глубоко задумался, словно оценивая прошлое со стороны и стал неуловимо похож на своего участкового Сережкина из «Хозяина тайги».

- Эфрос, заступив на любимовское место, оказался в изоляции: многие деятели театра фактически отвернулись от него, открыто об этом не заявляя.Он очутился в положении звезды, заслонившей собой другую звезду. А на самом деле он был фактически «вышиблен» своими учениками из Театра на Малой Бронной, остался безработным и только после этого в конце концов согласился возглавлять Таганку. Я никогда не понимал актеров, которые говорили: «Нет, мы не будем работать с Эфросом!» И хлопали дверьми, доказывая преданность Юрию Петровичу Любимову, уходили от Эфроса. Но актер должен прежде всего играть. В этом его предназначение.

Под влиянием Меркурия

Разговаривать с Золотухиным можно было бесконечно. Не было в нем ни бахвальства, ни звездной суетности, ни высокомерия. Непонятным образом во время интервью он становился твоим коллегой, создавалось ощущение общей работы над статьей- так серьезно он относился к чужой работе, с полной самоотдачей. Как и ко всему, чем бы он ни занимался.

-Валерий Сергеевич, вы себя ярко проявляете в театре, кино, литературе, песне. Не разбрасываетесь?

- Так я же Близнецы, - засмеялся Золотухин. – Говорят, Меркурий так влияет: много дает человеку. Но и много спрашивает. Над всем приходится немало работать. Например, над сценической техникой. Любимов нам всегда приводил в пример Лоуренса Оливье: вот, мол, лорд, а восемь раз подряд играл Отелло босиком зимой, на холодной сцене. С одной стороны, подумаешь- лорд. Чем он отличается от меня, крестьянского сына? – пошутил Золотухин. – А с другой стороны, в актерской профессии все важно. Актеры времен Давыдова в первую очередь заканчивали балетную школу, потом им ставили голос и разрабатывали мимику лица. А когда я учился в ГИТИСе, уроки мимики были просто запрещены как «противоречащие системе Станиславского». По-моему, совершенно напрасно: к психологическому можно и от внешнего прийти.

Что касается пения. Я ведь вырос в деревне и с детства слышал, что пели мои родители. Городские романсы и дворовые песни у нас как-то не приживались, а вот деревенская колыбельная осталась со мной навсегда. И такие вещи тоже ведь выстраивают артиста.

- Валерий Сергеевич, а если бы у вас вдруг пропал голос, вы почувствовали бы себя обездоленным?

Золотухин постучал по столу три раза: -Тьфу, тьфу, тьфу! Мы так не договаривались! Разумеется, в жизни всякое может случиться. Иногда вдруг могут неожиданно проявиться новые способности. Вот завтра я проснусь и вдруг заговорю по-гречески! Но для этого, говорят надо умереть. Хотя бы на несколько секунд. А мне нравится жить!

Таким он, Валерий Золотухин, и остался в памяти: приветливым, веселым, мудрым и совершенно не звездным человеком.

Смотрите также:

• Они прожили вместе 40 лет и три года: великий актёр и великая женщина →
• Николай Губенко - о родном Нижнем и гении Высоцкого →
• Лидия Вележева: «Не надо ревновать» →